ISSUE 2-2016
INTERVIEW
STUDIES
Роман Темников Cristina Juan Carrion
RUSSIA AND SLOVAKIA
Михаил Ведерников Jakub Csabay
OUR ANALYSES
Тенгиз Аблотия
REVIEW
Мария Русакова
APROPOS
Владимир Воронов


Disclaimer: The views and opinions expressed in the articles and/or discussions are those of the respective authors and do not necessarily reflect the official views or positions of the publisher.

TOPlist
APROPOS
ПОРВАННАЯ ФОТОГРАФИЯ ВОЖДЯ
By Владимир Воронов | журналист, Российская Федерация | Issue 2, 2016

Не люблю слово «антисталинизм» лишь потому, что приставка «анти-» всегда вторична. Просто у меня отношения со Сталиным не сложились с детства.

Уже стало привычным, что время от времени кремлёвские деятели примеряют на себя извлечённые из кладбищенской сторожки проеденную молью шинель вождя и гнилые опорки его же сапог. Почти нормой стали и регулярные спиритические сеансы с вызыванием из могилы призрака Сталина под дежурные причитания Сталина на вас нет! или вот Сталин бы вам показал! Полки российских книжных магазинов буквально ломятся от тонн макулатуры, воспевающей вождя народов, в моду вошла и установка всё новых и новых памятников и бюстов Сталина в различных населённых пунктах страны. Демонстрировать респект к этому кровавому тирану ныне в тренде, поскольку без Сталина войну мы бы не выиграли. И почти уже официально считается, что выказывать неприязнь и неуважение к нему могут исключительно враги народа и недобитки, родственники репрессированных.

Правда, в мои школьные годы, которые пришлись на апогей брежневской эры, эти мантры про войну, выигранную Сталиным, как-то были не в ходу. По крайней мере, ничего такого я не слышал не только в семье, но и в школе. И вовсе не потому, что не забыта ещё была официальная десталинизация начала 1960-х или хрущёвская оттепель. Как раз забыты, напрочь, про них уж точно не вспоминали! Полагаю, что отношение к сталинщине во многом зависело от конкретной семьи и окружения. И очень существенно, что в 1970-е годы было ещё и не так мало настоящих фронтовиков – тех, кто сполна познал горечь первых двух лет, а то даже и первых дней войны, а не попал на фронт в последние и победные месяцы. Настоящие, живые фронтовики были едва ли не в каждой семье, по крайней мере, помню, что только лишь в моей их было шестеро: по папиной линии – дедушка и муж старшей сестры отца, и по маминой четверо – два её дяди, родные братья бабушки, и два брата её деда. Это лишь те, кого я знал в детстве. Была ещё масса других ветеранов войны – дальних родственников, друзей семьи, просто хороших знакомых. Так вот при них вообще лучше было про Сталина не упоминать, ни от кого из них сказок про великого Сталина тоже не слышал. Так уж повелось, но сей товарищ в близких мне кругах популярностью не пользовался – ни единого поклонника Сталина и его методов в кругу моих близких не оказалось. Повезло. Хотя мантру Сталина на вас!, конечно, слышал и не раз – обычно от… озлобленных уборщиц и злых же вахтёров.

Так что, говоря почти в шутку, мои отношения со Сталиным как-то не сложились ещё с детства. Некоторых это удивляло: при достаточно сдержанном отношении к Сталину и тогда считалось, что открытый негатив к нему выражают лишь репрессированные или их родственники. А тут всё не так: и анкета чистая – никто из родственников не репрессирован, военная семья, дед – генерал авиации, получивший это звание не просто при Сталине, а за его подписью, постановлением Совета народных комиссаров, председателем которого как раз Сталин и был. Какое, казалось бы, тут может быть неприятие вождя народов?!

Но, возможно, как раз именно мой дедушка-генерал и положил всему этому начало: все те годы, что мне посчастливилось общаться с ним, он не скрывал своей крайней, скажем мягко, нелюбви к Сталину. Нет, никаких специальных политбесед со мной он не проводил, да и вообще в этом плане ничего не навязывал. Просто рассказывал. Началось же всё достаточно случайно: когда мне было пять – шесть лет, точнее не помню, залез в вожделенную сокровищницу деда – в ящики и тумбы его старого дубового стола. И вот среди разного рода железяк и столярно-слесарных инструментов деда, его фронтовых зажигалок, погон, мундирных пуговиц и орденских планок нашёл красивую фотографию-открытку: Сталин в маршальском мундире. Хотя внизу там и было написано «Иосиф Виссарионович Сталин», я ещё и понятия не имел, кто это. Просто человек на открытке показался мне похожим на деда как две капли воды: такие же пышные усы, такой же мундир с фуражкой, что и у дедушки в шкафу. А погоны – так по мне тогда, что маршальские, что генеральские, всё едино – тогда в этом ещё не разбирался. В общем, кто-то очень похожий на дедушку и в таком же мундире. Ухватив находку, помчался к деду на кухню, радостно вопя: «Дедушка, дедушка, посмотри, кого я нашёл! Этот дядя тоже генерал, у него такие же погоны, такая же фуражка, он так на тебя похож!»

Надо заметить, что именно дед был для меня тем высшим авторитетом, которому я уже тогда пытался подражать изо всех своих сил. Да он фактически и был моим воспитателем, поскольку занимался мной большую часть дня, когда родители были на работе. Если не читал книги и газеты, и не ходил куда-то по делам или в магазин, то всё время что-то вытачивал на токарном станке, пилил, паял, строгал и вообще занимался инструментами, которых у него было огромное множество. Попутно и мне показывал, как правильно обращаться с молотком, забивать гвозди, работать рубанком и долотом. Ещё научил наматывать портянки по-армейски, рассказывал про оружие и – если бабушки не было дома – даже показывал приёмы штыкового боя, используя какие-то трубки, палки и доски. Ещё изредка разрешал потрогать ордена на парадном кителе, давал примерить фуражки и папаху, а за совсем уж примерное поведение мог дать подержать свой парадный кортик. Не особо любил выпивох, да и себе по праздникам дозволял обычно лишь пригубить рюмку, не курил и не сквернословил. Одним словом, настоящий кумир, которому я и понес демонстрировать свою находку.

Но дедушка, увидев, что я ему принёс, переменился в лице, вырвал у меня фотографию, яростно разорвал её и рявкнул: «Не смей больше никогда мне этого Сталина показывать! Это убийца и негодяй…» Дословно, конечно, уже не помню, но произнесено было что-то именно в этом роде и так резко, что я сразу понял: это плохой человек. Успокоившись, дедушка вдруг стал рассказывать, что Сталин убил много его друзей, убил много невинных людей, что именно из-за него так страшно началась война, и наша армия терпела поражения, несла огромные потери… Так я и получил свой первый урок истории, навсегда запавший в память. Можно сказать, что именно дед сделал мне прививку против Сталина и сталинщины, по крайней мере, первую, а было это в 1968-м или 1969-м году.

По мере взросления таких прививок стало больше: дед стал допускать к разговорам о войне, которые вёл с друзьями. Рассказывал про тот чёрный день 22 июня 1941 года, который вся семья (в том числе и мой отец) встретила в гарнизонном городке Западной Белоруссии близ границы. Рассказать ему было что, поскольку занимаемая должность – начальник 14-го района авиационного базирования Западного особого военного округа – предполагала немалую информированность. С нескрываемой горечью дедушка поведал, что в их гарнизоне, дивизии, штабе все уже прекрасно знали и понимали, что немцы вот-вот нападут, что до войны уже считанные дни, но высшее командование им ничего не давало сделать: запретили привести части в боевую готовность, запретили вывести войска из гарнизонов или хотя бы рассредоточить их по запасным позициям, запретили сбивать уже открыто летавшие над их аэродромами немецкие самолёты-разведчики, запретили рассредоточить авиацию – самолёты скученно стояли на аэродромах, словно готовились к параду.

По роду своей службы, рассказывал дед, он почти каждый день облетал полевые аэродромы своей авиадивизии, летал вдоль границы и, по его словам, «только слепой не видел, что немцы готовы к нападению». «Не знаю, как и чем там думал Сталин и какая вдруг для него потом оказалась внезапность, если даже местные жители шептались, что Гитлер вот-вот придет…»

22 июня, вообще начало войны и предвоенные месяцы – его самые болевые точки, он вспоминал о них постоянно, читал практически всё, что писали про начало войны газеты и журналы, покупал и с карандашом в руках читал чуть ли не все мемуары полководцев и военачальников, изданные в 1960 – 1970-е годы – их страницы были сплошь испещрены карандашными пометками и записями деда. Когда в конце жизни он ослеп, то просил меня читать ему новинки вслух.

Он всё время возвращался именно к тем дням, пытаясь их переосмыслить, понять, рассуждал вслух, задавал вопросы, спорил с внуком-историком, упорно долбя в одну и ту же точку: почему по приказу Сталина разоружили укрепрайоны вдоль старой границы, хотя новых так и не сделали; почему Сталин не внял предупреждениям, если даже информация, которой владел мой дед, тогда ещё полковник авиации, говорила о скором германском нападении; почему перед войной уничтожил тысячи и тысячи кадровых военных, обескровив армию и полностью деморализовав её командный состав, парализовав любую инициативу смертным ужасом неизбежных репрессий…

Про советско-германский пакт о ненападении что-либо говорил крайне редко, но если уж отзывался, то по-военному крепко и не слишком лестно. Внятных и логичных ответов так и не находил (или просто не озвучивал их), но с кем бы он ни спорил с друзьями, товарищами-сослуживцами или близкими, вывод его всегда звучал однозначно: именно Сталин всё и прошляпил, именно на нём и его чёрной душе целиком и полностью лежит вся наша кровь 1941-го, да и вообще все военные потери, как Верховный главнокомандующий он так и не состоялся, да и вообще нанёс вреда стране и людям во много крат больше, чем принёс пользы. Потому, как резанул однажды в сердцах дед, «будь он навеки проклят».

Репрессии – ещё одна крайне болезненная для него тема. Время от времени он упоминал то или иное имя: «Прекрасный товарищ, отличный командир, мы дружили семьями. Оля, – обращался к бабушке, – ты же его помнишь…» И вдруг замолкал. Бабушка брала его за руку, обнимала, гладила: «Павлуша, не надо…». Когда я недоуменно спрашивал, что случилось, обычно следовал предельно ёмкий ответ: расстреляли в 37-м… Некоторыми подробностями стали делиться уже когда я подрос: как в 1937-м один за другим стали исчезать сослуживцы, как вдруг стали врагами народа самые известные и уважаемые военачальники. Много рассказывал про командарма 1-го ранга Иеронима Уборевича, командующего войсками Белорусского военного округа – дед его хорошо знал, поскольку служил под его началом в 1920-е – 1930-е годы, уважал как человека и профессионала. Потому расправа над Уборевичем его шокировала очень сильно. «В нашем округе аресты шли ежедневно, брали всех, кого ни попадя, никакой логики, – рассказывал дед, – каждую ночь я тоже ждал, что придут и за мной, ведь я был из семьи царского офицера – самый вероятный кандидат на арест. Заранее собрал чемоданчик с вещами для камеры и ждал…».

Бабушка как-то обмолвилась, что это были самые ужасные годы в их жизни, страшнее даже тех страшных первых дней войны, когда им пришлось выбираться из окружения через болота и под непрестанными бомбёжками: «Павлуша не спал, не мог спать, каждую ночь ждал до рассвета, что за ним придут. Возле кровати у него всегда стоял чемоданчик, собранный как раз на случай ареста – с бельём, мылом, зубным порошком, едой. Он всегда ждал до четырех-пяти часов утра, потому что они обычно приходили с двух до четырех ночи. Вот он и прислушивался к каждой машине, поскольку у нас в городке только их машины по ночам и ездили, брали людей. Мы замирали в ужасе, если машина вдруг останавливалась возле нас, да что мы, весь дом обмирал. Лишь около пяти утра он забывался на час–два и затем уходил на службу. Иногда приходил в обед на пару часов и тут же падал спать. И так – несколько лет: каждая ночь без сна, с чемоданчиком вместо подушки, в ожидании ареста! Как мы только с ума не сошли. Нервы у Павлуши уже были совершенно ни к чёрту, и когда он попал в госпиталь, то воспринял это как счастье: в него на учениях попала молния, и он чудом выжил, несколько месяцев лежал пластом, почти не слышал ничего, весь обгорелый. Но принял это как чудесный знак свыше: смог хотя бы по-человечески выспаться, его не трогали, а везде шли аресты…».

Боже, что же это был за ужас, если край могилы дед воспринял за счастье! И какое тогда может быть отношение к режиссёру-сценаристу и организатору этого кровавого шоу и у самого деда, и у всей нашей семьи? «…Одного моего товарища через год или два выпустили, – рассказывал дед, – но когда я его увидел, это был совершенно другой человек, седой, измордованный, еле стоящий на ногах. Когда мы встретились, не стали говорить дома, пошли гулять на улицу. Гуляли несколько часов, и он всё время говорил и говорил, как его избивали, пытали, как следователи НКВД угрожали изувечить на его глазах жену…»

Изувечить – это так мне дед сказал, теперь понимаю, что на деле там звучали более гнусные угрозы. А потом произошло то, что запало в память деда навсегда. Друг неожиданно схватил деда, обнял его и зашептал ему в ухо: «Павлуша, прошу тебя, держи меня крепко, иначе я не выдержу - убью его, это он меня пытал!» – по другой стороне улицы навстречу шёл особист их части…

«Когда в 1937 или 1938 году меня вызвали в штаб округа и сказали, что принято решение послать меня советником по авиации на войну в Испанию, меня едва ужас не охватил: командировка за границу – тогда это было почти как смертный приговор, за редким исключением, всех возвращавшихся из Испании вскоре арестовывали. По крайней мере, так было в нашей авиабригаде, повезло только нескольким лётчикам-истребителям, которых затем двинули на повышение – после массовых арестов открылась масса вакансий, а двигать наверх оказалось просто некого, и лейтенанты-испанцы быстро стали полковниками и генералами, хотя едва умели только летать. Но то простые лётчики, а вот те, кого посылали советниками – их потом всех брали как врагов народа и шпионов. К счастью, утверждение моей кандидатуры затянулось, потому что я был беспартийным, а там и война в Испании кончилась…».

По тем же причинам, говорил дед, уже после войны категорически отказывался от предложений поехать работать военным или военно-воздушным атташе в Польшу, Чехословакию или Румынию: «Чтобы меня, как других, после возвращения из-за границы расстреляли?!» Официально он, конечно, ссылался исключительно на семейные обстоятельства и военные ранения-контузии.

Ещё запомнилось, как в 1987 году журнал «Огонёк» опубликовал подсчёты генерал-лейтенанта Александра Тодорского, автора первого списка репрессированных военачальников. Обмолвился об этом дедушке, и он, уже не видевший, попросил прочесть ему эту статью. Там говорилось, что из пяти советских маршалов сталинские репрессии вырубили трёх; из пяти командармов первого ранга – тоже трёх; из 10 командармов второго ранга – всех; из 57 комкоров – 50; из 186 комдивов – 154; из 28 корпусных комиссаров – 25; из 64 дивизионных комиссаров – 58; а из 456 полковников – 401.[1] Выслушав, дедушка попросил меня ещё раз повторить цифры. Помолчал и попросил ещё раз прочесть про полковников. После паузы тихо произнёс: «Выходит, я один из пятидесяти полковников, которые тогда уцелели?!» – Так что лично для меня вопрос об отношении к товарищу Сталину закрыт давно, прочно и однозначно.


[1]    Точны или нет данные Тодорского, в данном случае абсолютно никакого значения не имеет.

Print version
EMAIL
previous ЖУРНАЛ «СОВРЕМЕННАЯ ЕВРОПА», №6-2015 |
Мария Русакова
РОССИЯ И BREXIT |
next
ARCHIVE
2021  1 2 3 4
2020  1 2 3 4
2019  1 2 3 4
2018  1 2 3 4
2017  1 2 3 4
2016  1 2 3 4
2015  1 2 3 4
2014  1 2 3 4
2013  1 2 3 4
2012  1 2 3 4
2011  1 2 3 4
2010  1 2 3 4
2009  1 2 3 4
2008  1 2 3 4
2007  1 2 3 4
2006  1 2 3 4
2005  1 2 3 4
2004  1 2 3 4
2003  1 2 3 4
2002  1 2 3 4
2001  1 2 3 4

SEARCH

mail
www.jota.cz
RSS
  © 2008-2024
Russkii Vopros
Created by b23
Valid XHTML 1.0 Transitional
Valid CSS 3.0
MORE Russkii Vopros

About us
For authors
UPDATES

Sign up to stay informed.Get on the mailing list.